Более определенно императрица выражалась лишь в письмах своему парижскому корреспонденту. Едва ли она могла успеть ознакомиться с многотомной историей России Пьера Шарля Левека[646] и первым томом труда Николя Габриэля Ле Клерка[647], но в апрельском (1783 года) письме к Гримму она уже в который раз называла свои исторические исследования «противоядием», «антидотом»: «…это будет противоядием против тех негодяев, которые унижают Российскую историю, подобно доктору Ле Клерку и учителю Л’Евеку [так! – К.Ш.], кои являются скотами, нравится Вам это или нет, и скотами надоедливыми и отвратительными»[648]. Однако, учитывая тот факт, что в том же месяце в Собеседнике началась публикация ее Записок, работу над которыми Екатерина начала за много месяцев до того, но так и не закончила до конца своей жизни, замечание о необходимости срочного ответа иностранным историкам, пусть даже исходившее от самого автора, безусловно, не исчерпывало познавательных интересов императрицы[649].

Напротив, более пристального внимания в ее Записках заслуживают важные признаки, характерные для прагматической историографии Просвещения. Во-первых, просвещенческий импульс побудил Екатерину к созданию самостоятельной, основанной на секулярной и антропоцентричной точке зрения, интерпретации мира, позитивно уравновешивающей историю человечества, его настоящее и будущее. Во-вторых, она вполне усвоила вытекающий из естественного права тезис о том, что история служит общему благу. Однако, ополчившись еще и на мнимых заграничных «клеветников», выступавшая в роли историографа просвещенная правительница сузила этот постулат до потребностей, отвечавших утверждению исторической идентичности, а в области образовательной политики – до воспитания патриотизма. В ее историко-политической аргументации нашла свое место и тесно связанная с концептом «любви к отечеству» идея добровольного послушания подданных законным и/или руководствующимся интересами государства правителям.

Наконец, этой направленности познавательных интересов созвучны данные источников, позволяющих судить о мотивах, побудивших, вероятно, Екатерину к историческим изысканиям. Еще в 1779 году она признавалась Гримму в отсутствии у нее таланта историографа[650]. В середине ноября 1782 года она с энтузиазмом сообщала ему по-немецки о своих инициативах в области образования и о первых успехах деятельности Теодора Янковича де Мириево:

По всей видимости, императрица, сама весьма вдохновленная темпами школьных реформ, хотела произвести впечатление на Гримма. Аргумент убедителен: реформаторы выигрывают время, кладя в основу учебников для нормальных школ тексты, составленные первоклассными учеными для обучения великого князя Александра. «Мы», употребленное в цитате, выдает ее участие: императрица не только входила в узкий круг активных реформаторов, она была еще и главным автором этой «личной библиотеки». К тому времени ее уже больше года вдохновляла мысль о том, что проходившее под ее руководством обучение внуков соответствует принципам просветительской педагогики и поэтому является образцовым. После составления букваря для четырехлетнего Александра она была уверена, что все написанные ею пособия как для учеников, так и для учителей могут служить моделью школьных учебников по крайней мере для ее подданных, если не для юношества во всем мире[652]. Поскольку Екатерина присвоила себе право заниматься воспитанием внуков вопреки воле их родителей, ее притязания на высшую степень педагогической компетентности были, конечно же, еще и скрытым упреком в несостоятельности ее сыну Павлу и великой княгине Марии Федоровне.